15.01.2013 в 16:21
Пишет Тень в сумерках:Стихотворное. Сильное. Эмоциональное. Ч.1
Спасибо огромное Isil_butterfly, познакомившей со стихами этого замечательного поэта!!! Давно не читала строк, так сильно бьющим по эмоциям - а эмоциональность в стихах ценю так же сильно, как и образность, красоту и ритм слов...
Они - всякие. Есть - тёплые и уютные, такие светлые и солнечные, что согревают и дарят покой душе и надежду сердцу, есть - злые, болезненные, колкие и ранящие, есть и такие, что берут душу стальными крючьями слов - и одним махом выворачивают её наизнанку... Но одно лично мне ясно - равнодушными эти строчки не оставят никого. А посему - пусть будут храниться здесь...
Итак - автор - Саша Кладбисче.
читать дальшеМара и Лес.
Тайной тропой лесной уведи, увези меня, в мир, где живут без печали, тоски, без имени,
Темной водой, ветрами, травой, осинами, тайной тропой в леса уведи, унеси меня.
Мара в лесу с рассвета до темноты: знает все знаки, травы и все цветы;
кто б, как она, лесную тропу прочел? Знает, как мед добывают у диких пчел,
знает, где ягод много и где грибы, знает, где нужный корень для ворожбы,
кормит с ладони белочек и зайчат.
Мать и отец на Мару опять кричат, вечно они укоряют ее вдвоем:
- Снова до ночи шаталась в лесу своем? Сватал Иванко, и Штефан к тебе ходил,
ну а тебе только лес твой проклятый мил. Что твои ягоды, что нам твой дикий мед?
Замуж упырь из чащи тебя возьмет? Девке уже к восемнадцати, самый цвет!
Марушка тихо им говорит в ответ:
- Чем я негодна вам, чем я нехороша? Разве дурнее других у меня душа?
Разве не для людей я в глуши лесов травы ищу лечебные? На засов
Можете запирать – все равно уйду; мне же без леса – хуже житья в аду.
Чем за немилого – правду вам говорю – лучше пойду в чащу темную к упырю.
Только ни мать не разжалобить, ни отца. Дочь отдают за Драгоша-кузнеца.
Может, не самый красивый из всех парней, но работящий, и справиться может с ней.
Дурь-то лесную повыбьет из головы!
Мара рыдает. За окнами крик совы. Что натворили вы, матушка и отец,
Завтра идти за нелюба под венец… Заперта в горнице девка на три замка,
Пусть посидит да проплачется пусть пока.
Лес за окошком виднеется вдалеке. Травы лесные сжимаются в кулаке,
Кровь на ладони – из шелка закрыть платком… Льются слова заклятием-шепотком:
- Тайной тропой лесной уведи, увези меня, в мир, где живут без печали, тоски, без имени,
Темной водой, ветрами, травой, осинами, тайной тропой в леса уведи, унеси меня.
Марушка в платье – прекрасная, что княжна, статью красива, движениями нежна,
А что глаза заплаканы – не беда, стерпится скоро, слюбится, как всегда,
Будет, как велено, плачь ли, не плачь навзрыд. Дьякон у церкви уже, дома стол накрыт,
Вот и народ собрался, и ждет жених… Мара-невеста сквозь слезы глядит на них,
Шепчет, лесную сжимая в руке траву…
Что это? Нешто всем грезится наяву? С роду никто не видел таких чудес.
С места поднялся и двинулся темный лес, кругом деревни – мрачен сомкнулся, лют!
И перепуганный видит такое люд:
Тучи стянулись, и в ночь обернулся день. А по дороге из леса струится тень.
«Что твои ягоды, что нам твой дикий мед, замуж упырь из чащи тебя возьмет»?
Так и случилось – верь ли, не верь глазам, дух из чащобы за Марой явился сам.
Темень накрыла деревню на полчаса; в темени даже не слышались голоса,
Мрак разлетелся, как черное вороньё… Где же невеста, куда увели её?
Бабы кричат, кто-то вилы схватил, топор…
Марушку больше не видел никто с тех пор.
Тайной тропой лесной уведи, увези меня, в мир, где живут без печали, тоски, без имени,
Темной водой, ветрами, травой, осинами, тайной тропой в леса уведи, унеси меня.
Трус и темнота
Я жуткий трус. Ну, правда. Я, признаться,
От страха головой о стены бьюсь.
И чтобы хоть немного не бояться,
Я исполняю все, чего боюсь.
Сигал со стен, летал на параплане,
Со сцены пел, втыкал в себя крюки,
Дышал огнем, сидел один в чулане,
Забил себе мастями две руки.
А вот сейчас — особый страх, болезный,
Такой, что кровь колотится в ушах.
Я вижу мост, протянутый над бездной,
И как-то нужно делать первый шаг.
Где взять отвагу и спросить совета?
Опоры нет на узеньком мосту...
Но лишь для тех придет начало света,
Кто, не боясь, шагает в темноту.
Осень
В чаще сырой, меж высоких чернеющих сосен,
В диком лесу, первозданном, зловещем, глухом
Двери открою в последнюю самую осень,
В место, где кельтские сумерки стелятся мхом.
Падают алые яблоки в темные воды,
Стылый закат, будто отблеск пожара, бордов…
Осенью – самое страшное чувство свободы,
С запахом жженой листвы и чужих городов.
Конец света
Зомби, ядерный гриб, эпидемии – ерунда,
Не страшнее, чем в школе водой намочить манту.
Конец света, дружок, наступает только тогда,
Когда ты
добровольно пустил в себя
темноту.
О Котах-Защитниках
Край одеяла в потеющей сжат ладони,
Скрип половиц и паркета рождает страх…
Мальчик один, он в огромном и темном доме,
Мама и папа уехали до утра.
Между сердечка ударами, в промежутке,
Слышно, как ходят по дому, скребутся Те…
Мама и папа не знают, насколько жутко
Быть одному в ужасающей темноте!
Он уже видит – стоит вурдалак на входе
В детскую комнату – точно сейчас зайдет!
- Где же ты, Кот! – шепчет мальчик.
И он приходит –
Кот полосатый, смешной полосатый кот.
Кто-то завыл! И сова за окном, заухав,
Крыльями машет…
Не страшно! Совсем, притом:
Кот не боится ни монстров, ни злобных духов,
И потому не страшно вдвоем с котом!
Нету надежнее сторожа сновидений:
Вот он, мурлычет ласково и урчит –
Кот от вампиров, от ведьм и привидений
Установил невидимый мощный щит.
Пусть далеко где-то в городе мама с папой.
Пусть под кроватью чудовище – мы с котом
Всякого монстра прогоним когтистой лапой,
Выметем всех привидений долой хвостом!
* * *
Дети растут, и кошмары уже не снятся,
И не пугает кромешная темнота.
Но по привычке – чтоб, знаете, не бояться,
Вы, засыпая, берите в кровать кота:
Пусть будет тьма ночная чернее сажи,
Пусть привидения воют из пустоты...
Сон мой всегда охраняют бесстрашно стражи –
Самые храбрые в мире
мои коты.
Те, кто жжет для тебя костры
///...если подбираешь бездомных собак и кошек и выпавших из гнезд птенцов,
если разжигаешь костры для тех, кто вовсе об этом не просил…
Мариам Петросян. "Дом, в котором"
///
Этот сон уже слишком давно не дает покоя.
Пахнет дымом костра, пахнет копотью и золой,
Меня тянет куда-то.
А небо во сне такое –
Только прыгнуть в него с разбегу, и вверх, долой…
Я иду меж стволами мертвыми сухостоя,
Между прошлым июлем и будущим четвергом.
Я давно позабыл, откуда я родом. Кто я,
И узнать не могу никого из людей кругом.
А потом прихожу на пустырь у развалин дома,
Стены в надписях; окна разбиты: стекло – оскал.
Пустота в моих мыслях, но в сердце моем истома,
Я как будто нашел то, что долго уже искал.
Пахнет дымом костра.
Он горит, освещая снова
Двор, которого нет, но который живёт – во сне.
В темноте кто-то пишет пылающей веткой слово:
Осыпаются буквы горящие по стене.
И за кругом огня слышен шелест лесных растений,
И на флейте играет танцующий Крысолов,
И ложатся на плечи мне длинные пальцы-тени,
И со мной говорят на своем языке-без-слов.
Это сон или явь, или может быть, где-то между,
Где миры бесконечны, а стены от слов пестры.
Где всегда тебя ждут, и где вечно дают надежду
Те, кто ближе всего.
Те, кто жжет для тебя костры.
Джонни в Долине Смертной Тени
Солнце не движется ни на йоту,
Нету во фляге давно воды…
Джонни уходит тропой койота,
Пыль заметает его следы.
Чьи-то скелеты, куски растений,
Пепел, труха…
Джонни держит шаг.
Там, за долиною смертной тени,
Будет спокойна его душа:
Места на свете не сыщешь круче!
Джонни без страха идет.
Но всё ж,
В правой ладони – на всякий случай –
Держит уверенно острый нож.
Съедены губы, прикрыты веки,
Кольт на боку. Ни души окрест.
«Не убояться мне зла вовеки!»…
В левой ладони он держит крест,
Он не боится: вовек отныне,
Беса ли, демона – никого.
Джонни идет. И во всей долине
Твари не сыщешь страшней его.
Дом, в котором...
На книгу Мариам Петросян.
Ты не-такой. Ущербный.
Увы. Облом.
Значит, тебе сюда, дорогуша.
Хай!
Дом тебя встретит острым своим углом:
Всё, заходи. Прикуривай. Выдыхай.
Спросят тебя – ответь,
если бьют – не ной.
Голову в холоде, бритву –
в руке держи.
Лес в коридоре
черной пророс стеной,
В стенах тайник,
а в тайнике – ножи.
Плющ зарастил заброшенный кабинет,
Кровь залила заброшенный туалет…
Времени нет. Времени – правда – нет.
Как ты не понял, парень, за столько лет?
Жри штукатурку, вой на луну, кури.
Вслух о мечте заветной не говори.
Спросят – ответь.
Вызывают – иди на бой.
А победишь – оставайся самим собой.
Стены орут, покрываются окна льдом,
Мы так играем – сколько веков подряд?
Я рассказал бы тебе, что такое Дом.
Только словами про это не говорят.
Чернобыль
Лес наступает.
Колонны сосновых стен: корни ломают сеть городских систем.
В детском саду зайчиха растит зайчат. А на столбах репродукторы.
Все молчат.
Я не особо представить могу себе... скажем, себя самолично в такой борьбе.
Как это – в бездну сыпать
песок, карбид,
когда третий ангел рядом с тобой трубит?
Чувствовать сердцем каждый проклятый Рад.
Через четыре дня первомай, парад, сотни детей... Господи, иже еси! Не говори, не думай, песок неси.
Сложно представить, проще – не знать совсем. И почему-то стыдно.
Ушедшим всем –
тщедушным противогазам, закатанным рукавам,
сгоревшим, не отступившим.
Спасибо вам.
Одно желание
С детства судьба
показала мне
свой оскал;
Что же за фарс,
Комедия, шапито –
Видеть себя
ненормальным
внутри зеркал?
Кто виноват, что таким я родился.
Кто?
Кто наточил эти скальпели
для души,
Чтобы изрезать
Всё это
в лоскуты?
Кто подбирал
Иглы
и тело шил,
Кто приказал
"Будешь
– такое –
ты"?
Будешь!
Реви, улыбайся,
иди на дно,
или поплавай,
Ежели хватит сил.
Но если бы Бог
желание дал одно –
я бы себя переделать
не попросил.
Годы с собой обходился я
как вандал –
резал себя, перекраивал,
как хотел!
Но если бы Бог
Одно мне желанье дал...
Знаешь, оно бы совсем
не касалось тел,
Глаз и волос,
или надбровных дуг.
Пусть я урод и неправильный.
Се ля ви,
Но если бы мне
желание дали вдруг,
Я бы просил
немного еще любви.
Я бы любви немного бы попросил,
Я бы хранил ее и носился с ней.
Чуточку больше. Чтобы хватило сил
мне бы тебя полюбить бы
еще сильней.
Да, я хочу сильнее –
хотя куда?
Больше и некуда, кажется.
Там, внутри,
В ребрах моих
полыхает твоя звезда.
Больно? Конечно, больно.
Но ты гори...
Я бы просил немного любви: затем,
Чтоб, окрыленный,
не чувствовал рук
и ног;
Светом твоим
среди прочих,
других систем
Чтобы
еще сильнее
сиять я мог!
Чтобы уродство –
как бедняку пятак –
Бросить в лицо
оскалившейся судьбе!
Просто с тобой
я правильный
даже так.
Даже такой
прекрасным
кажусь
себе.
Лучший друг
Джонни решил в такую сыграть игру:
Собрал всех друзей:
«А знаете, я умру.»
/Он говорит, а голос его дрожит/
«Врач мне сказал, две недели осталось жить,
Врач мне сказал, будет больно, ну, сущий ад,
Что умереть я сам буду даже рад. »
Расстроились все,
И плакали,
И скорбя,
Одни говорили «как же мы без тебя?»
Вторые сказали к другому сходить врачу,
А третьи участливо хлопали по плечу.
К вечеру Джонни оплакали все вокруг.
И только один, самый лучший и верный друг
Подумал секунду, накручивая усы...
Сказал:
«Я достану морфий, чувак.
Не ссы.»
Утешитель
У кого не бывало на сердце по сто камней,
черных дней у кого не бывало в его судьбе?
И звенит тишина, и становится ночь темней,
и трясется рука, наливающая себе.
И в моменты особых битв-с-собой, утрат,
когда горло горит... да, в общем-то, всё горит,
когда думаешь – как не откинуться до утра,
Он приходит и рядом садится, и говорит,
и тихонько так гладит, гладит по волосам:
- Ну, давай помогу.
- Погоди, - говорю. -- Я сам.
В первый раз ли мой поезд катится под уклон?
У тебя там молитв неотвеченных миллион.
У меня все в порядке: есть водка, а вот стакан,
не хватало Тебя беспокоить по пустякам.
Там, гляди, у людей – наводнения, спид и рак.
Он тогда говорит: – И в кого ты такой дурак?
И в кого ты, скажи Мне, упрямый всегда такой?
И берет Он стакан мой пробитой Своей рукой,
выпивает так просто, как будто там – молоко,
и опять говорит: - А ты думаешь, Мне легко –
каждый раз тебя видеть над бездною, на краю,
где ты «сам» заливаешь мазутом печаль свою?
Он сидит в темноте и плачет – как наяву.
И ответа не ждет.
И я рядом с Ним реву.
Сказка о мечтателе
* * *
Фло хочет быть манекенщицей, Фил – врачом.
Фредди – пожарным, а Полли – сажать цветы.
Майк – полицейским, Дрю – гонщиком-лихачом.
Элисон – выиграть все конкурсы красоты.
Джек говорит: – Я вырасту моряком.
Лиз говорит: – Меня ждет большой балет!
Моррис молчит, в кармане своем тайком
Крепко сжимает магический амулет.
Моррис всегда молчит о своих мечтах,
Разве поймут? Ведь обидят и засмеют...
Он говорит с котами, и знает как
Дождь вызывать, и как прогонять змею,
Знает, в какой день луны вышивать крестом
лучше на шелке от призраков оберег.
Знает, что тролли ждут путников под мостом,
Что упыри не любят бегущих рек,
Что, наизнанку натягивая пальто,
Можно в лесу уйти от любых погонь.
Моррис не будет пожарником, но зато
Знает слова, что погасят легко огонь.
С чокнутым в школе не хочет никто играть;
Сложно с уроков домой не идти в слезах.
Клеем намажут стул, разорвут тетрадь,
Или засунут камни ему в рюкзак.
Сотни подколок, тычков и обидных рож
Будто хотят довести его до черты!
Моррис молчит.
Унижения, боль...
Ну, что ж,
Время придет – и исполнятся все мечты.
Фло снова с пузом; кредиты, горшки, обед.
Моет полы в больнице уборщик Фил.
Фредди не взяли в пожарные – диабет,
Съехал с катушек от горя – так крепко пил.
Майк в окружной тюрьме отбывает срок.
Полли аллергик – и близко нельзя к пыльце!
Дрю на машине разбился (теперь без ног),
Элисон с ним – десять швов на ее лице.
Плавая, Джек подхватил в Сингапуре СПИД.
Лиз не в балете танцует, а у шеста.
Моррис молчит. Амулет на груди висит.
Видишь, мечты сбываются.
Красота.
Старое, про любовь
Его лицо – что древняя камея,
А поцелуй – на лбу моем печать.
Его шаги легки, но я умею
Из тысячи шагов их различать.
Свет станет тьмой, а небо станет адом,
Падут столпы, восстанет бесов рать,
А он придет – и просто встанет рядом,
И мне не страшно будет умирать.
Вы, кто хоть раз от смерти не воскресли,
Вам не понять, к чему я все веду.
Он вытрет слезы, буду плакать если,
И он поднимет, если упаду,
Собой закроет спину в пьяной драке...
Я знаю все. Ну, кроме одного –
Как смог он вереск вырастить и маки
на пепелище сердца моего?
Только волки знают дорогу в рай
Стая в небо бежит – то ли явь, то ли просто снится,
Капли крови на морде закрасили шкуру ало...
Волчий след на снегу – свежим росчерком на странице:
Твоя книга еще не дописана до финала.
Нужно просто бежать, а сдаваться... пожалуй, рано.
Иногда даже холод спасает, ты знаешь это?
На морозе хотя бы не так кровоточит рана.
За морозом всегда наступает тепло и лето...
А на небе заснеженном – серая бездна только.
Но над ней выше солнце горит себе, не сгорая.
Если хочешь взлететь, то дорогу узнай у волка.
Потому что лишь волки ведают путь до рая.
(лично мне напомнило "Волчий дождь"...Росчерком волчьей крови по снегу...)
Мед Поэзии
У диска луны, как поганка, бледной,
легли девять звездных камней в навратну.
Мне Странник сказал: "У тебя последний,
единственный шанс повернуть обратно!
Единожды выпив из чаши знаний,
мы прежними, брат, никогда не станем.
И будет твой путь все страннЕй и стрАнней,
ты сменишь людей на иную стаю..."
Я встал на колени, и чуть робея,
из рук его принял с отваром кружку.
Я слышал, как в чаще играли феи,
забавно пища, тормоша друг дружку,
Листва стоголосая шелестела,
огонь ел дрова, как деликатесы...
И с каждым глотком проникала в тело
особая мудрость земли и леса.
На плечи мне падала неба милость,
И с прошлым навеки пришлось проститься,
Ведь с этого мига все изменилось:
Я стал понимать, что щебечут птицы;
Рисунки коры расплелись во фразы,
И красками ночь расцветила травы.
Я видел все тайные тропы сразу,
И троллей, и эльфов, и фей оравы,
Ходил по чащобам, где смертный не был,
Корону примерил из лунной стали.
Я стал необъятен, подобен небу,
И звезды глазами моими стали...
А Странник смотрел, как на своде чистом
Играла луна серебристым бликом.
Он трубку набил чабрецом душистым,
и мятой волшебной, и базиликом,
И рёк мне, клубы выпуская дыма:
"Пусть нас осуждают друзья и семьи,
Зато мы теперь не проходим мимо
Источников силы, дверей в Подземье.
Зато мы летаем быстрее ветра,
Зато мы всегда восстаем из праха!
Храни волшебство и запомни это,
И где бы ни шел ты -- иди без страха."
Когда истекли все часы и сроки,
Без сил и без мыслей на землю сел я...
О путник, читающий эти строки,
Не пей мед поэзии для веселья!
Не пей чашу мудрости, если гложет
Тебя рой сомнений. Не пей, серьезно!
Но если отважишься выпить, всё же,
Ты карту увидишь на небе звездном.
По ней и иди.
Есть сердца без фальши,
Их души -- бессмертны. Пути бескрайны,
Пути, по которым идешь всё дальше.
И мир открывает тебе все тайны.
Запевала
Был в отряде один паренек –
Запевала для всех строевых.
И когда, было, валишься с ног,
И когда уже к смерти привык,
И на марше, и если привал,
И когда биться насмерть приказ,
Он нам песню всегда запевал,
Ужас прочь прогоняя от нас.
В одну воду опять не войдешь.
В одно место две бомбы не бьют.
Но в ногах унимается дрожь,
Если рядом о доме поют.
И однажды, когда закипел
Мир вокруг от чужого огня,
Из окопа он вышел, и пел,
Страх долой от отряда гоня,
Сквозь осколков чудовищный град,
Словно пуля его не берет!
И за ним следом вышел отряд,
Как один – в лобовую. Вперед…
А когда ярость боя прошла,
Наш певец оказался седым.
Но я видел за ним два крыла,
Когда пел он, идя через дым.
Там, где холод и тяжесть сапог,
Где винтовка в ладони вросла,
Нам поет его голосом Бог,
И дорога не так тяжела.
Пугало. Сказка на ночь
Первый залп был похож на пощечину,
второй разорвал плечо,
а от третьего стало в груди моей горячо.
И пока я лежал на земле и царапал ногтями ее,
и пока я сквозь крошку зубную выхаркивал имя твое,
и пока я не знал,
почему же я все-таки жив до сих пор,
твои братья с отцом
несли заступы, пару ножей и топор.
И веревку покрепче,
и крепкое слово, и сноп –
кукурузной соломы,
заткнулся навеки чтоб.
В поле пугало видно будет
со всех сторон.
Хрип особо звучит,
когда давит сапог гортань.
И вишу я в плаще,
с соломою изо рта,
и на черную шляпу садится мне князь ворон,
говорит он – «Ну здравствуй, дружок, я пришел поесть.
Что ты хочешь за левый глаз?
Полагаю – месть».
Кукурузное поле в ночи шелестит. Меня,
знаю я, ты в условленном месте ждала три дня,
все гадала – неужто
тебя обманул, сбежал?
Ты воткнула в любовь
сомнений стальной кинжал.
Как прийти, если ноги прибиты к доске? Мне жаль.
Моя грудь вороньем исписана, как скрижаль.
Кукурузное поле я кровью полил сполна.
А когда третьей ночью на небе взошла луна,
и когда моя тень
предо мною упала ниц,
я по-новому мир узрел
из пустых глазниц.
И почувствовав силу в соломе, решил – раз так,
значит, самое время соскакивать мне с креста.
И пошел я, глазами черен,
а телом сер,
и на поле нашел я
оставленный кем-то серп,
и вопили сверчки, заглушая мои шаги…
Я уже возле дома, родная.
Беги! Беги.
Помнишь, раньше мы прятались, милая? Но теперь –
я открыто стучу
в дверь закрытую, наконец.
Я стучу, и едва с петель не слетает дверь,
чтобы слышали братья, и слышал бы твой отец.
«Уходи!» – мне кричат. – «Нечистая, уходи!» –
и опять горячеет от пули в моей груди,
и дрожащей рукой кто-то давит опять курок,
но солома – не мясо,
и я пересек порог.
Моя грудь вороньем исписана, как скрижаль.
Мы с серпом собираем особенный урожай.
Крики, кровь, кто-то снова выстрелил
из угла,
только толку-то? Смерти же нету
у пугала!
Я крыльцо разломал,
чтобы было на чем распять…
Был один в поле сторож,
теперь будет целых пять.
Целых пять!
Тучи скрыли луну,
не видать ни зги.
Пять четыре три два….
Я искать иду, да.
Беги.
Дети города и асфальта
Мы уставшие дети города и асфальта,
мы давно оборвали с природой любые связи.
Невдомек нам, как рыбы на нересте крутят сальто;
или как отличают орешника лист от вяза,
и в котором часу муравьи закрывают двери,
что там кречет на скалах кричит себе без умолку;
мы не знаем (не помним?) как трутся носами звери,
как о тайной тропе волк расскажет другому волку,
как сигналит сове сова про мышей, заухав...
Мы же дети асфальта, природа нам не знакома,
мы увидим ее на рабочих столах нетбуков,
или ночью в усталом сне, что похож на кому.
Мы не вносим природу в наш статус и "интересы".
Да гори все огнем, лишь бы был интернет быстрее.
Нас не трогает в море грязь или рубка леса;
запах меда на травах июля давно не греет.
Мы в коробках живем и питаемся, чем придется.
Мы давно не природа, мы смесь сволочей и свалок.
Но скажи, отчего на закате так сердце рвется,
когда алое солнце отсвечивает на скалах?
Почему так приятно в разломе меж плит бетонных
неожиданно встретить головку чертополоха?
Почему вызывают улыбку цветов бутоны,
и приходят коты на руки, когда нам плохо?
И порою мне снится -- в тумане, как будто в вате,
слышу тихую песню, мелодия мне знакома...
И тогда среди ночи я резко сажусь в кровати, и накинув ветровку, один выхожу из дома.
Вспомнив нечто забытое, я в электричке еду, после долго иду, звукам ветра в ушах внимая.
И в высокой траве, улыбаясь, снимаю кеды.
И земля говорит.
И я, кажется, понимаю.
Лис
Нет конца у дороги: так древний мудрец учил.
Чтобы просто уйти, есть без счета путей на свете,
Только раз не ушел, а остался и приручил,
Значит, ты навсегда, ты навеки теперь в ответе.
Ночью звезды в пустыне становятся так близки,
Что попросишь -- услышат, и даже исполнить могут.
И змея, проползая, свернула себе в пески,
И в колодце была не вода, а клубничный йогурт.
Принц смеялся, бросая на землю измятый лист;
Ну, кому нужна роза, ошейник, барашек, ящик,
Если рядом есть теплый и пахнущий солнцем Лис,
Приручённый и верный, ушастый и
Настоящий...
Говорят, в наше время дружба – легенд удел,
Да и преданный друг, говорят, может только сниться.
Но я видел: когда в поле мальчик один сидел,
Рядом хвост то и дело выглядывал из пшеницы.
Jedem das seine
Муттер и Фатер гордятся Отто. Рост за два метра, глаза как сталь,
Тело, осанка, манеры -- что ты, впору сниматься у Риффеншталь.
Он побеждает на скачках конских, Вагнера темы поет на бис,
Даже стреляет по-македонски. Белая бестия, as it is.
Но каждую ночь
из тумана глядя
черными дырами мертвых глаз
Отто является фройлян Надя в платье сатиновом.
Был приказ --
Каждый изловленный партизайне должен висеть на суку. И вот,
Отто с улыбкой "Jedem das seine" пойманных русских к допросу ждет.
В двери Надежду впихнули грубо. Отто глядит на нее свысока.
Наде семнадцать, разбиты губы, кровь на сатине, в глазах тоска.
Делу, увы, не помочь слезами.
Слышно -- солдаты копают рвы.
Отто вздыхает -- йедем дас зайне. Милая фройлян, мне жаль, увы.
Вдруг исчезает тоска во взгляде, зал погрузился на миг во тьму.
Прыгнув, на Отто повисла Надя, в ухо гадюкой шипит ему:
"Что, офицер, не боишься мести? Нынче я стану твоей судьбой.
Мы теперь будем цузаммен, вместе. Слышишь? Отныне навек с тобой."
Надю за волосы тащат к вязу, в бабушкин, с детства знакомый, двор,
Где ожидает, к суку привязан, быстрый веревочный приговор.
"Шнапсу бы... Водки бы... Не иначе -- стопку с товарищем вечерком".
Отто стирает рукой дрожащей Надину кровь со щеки платком.
Водка ли, шнапс ли, исповедальня – все бесполезно. Опять в ночи
Надя из курской деревни дальней смотрит на Отто, а он молчит.
Наденька шепчет "Jedem das seine!". Отто хрипит, воздух ловит ртом.
Дойче овчарка глядит на хозяина, длинным виляет, скуля, хвостом.
Был же приказ и была задача... Йедем дас зайне. В окне рассвет
Надя уходит. А Отто плачет
Семьдесят долгих кошмарных лет.
Карта номер Ноль
Мне встретился раз бродяга, один на кресте дорог.
С ним сумка, воды баклага, и пес у уставших ног.
Мотив напевая старый, сидел он, глаза закрыв;
торчал из чехла гитары, а может, и лютни, гриф.
Я сел расспросить скитальца; болтали о сём, о том.
Лизал его пес мне пальцы, виляя вовсю хвостом.
Сказал я:
- Бродя по свету, ты много всего видал. Как жить, помоги советом?
Такой он ответ мне дал:
«Отринь мишуру богатства, и деньги планеты всей.
Сокровище – это братство идущих с тобой друзей.
Сокровище – это пламень, что дарит ночной костер;
возможность присесть на камень, коль ноги до крови стер.
Будь чуток на глаз и ухо, не думай про тяжесть лет.
С голодным делись краюхой, замерзшему дай свой плед.
Умей проиграть всё разом, лишь душу не ставь на кон!
Не будь ни к чему привязан.»
Я долго глядел, как он
Навстречу спешил закату – наверно, искать восход.
Мне дал на прощанье карту одной из своих колод:
- Запомни Дороги ради, реальность вокруг – обман!
Тогда я ее, не глядя, засунул себе в карман.
* * *
И в руку она легла мне в одном из далеких мест. Я сел отдохнуть на камне. Дороги сложились в крест.
Рюкзак положил повыше, гитару – у сбитых ног. И тут из-за камня вышел лохматый смешной щенок.
Я в сумку полез к припасам, хотел угостить щенка. Я булку искал и мясо, но карту нашла рука.
На ней был дурак с дворнягой, что хвост завила кольцом.
Над пропастью шел бродяга.
Бродяга с моим лицом.
Дети девяностых
Мы в люди вылезли из панка, и потому не любим ложь. Мы пережили грипп «испанка» и заговор масонских лож. Мы за спиной не прячем фигу, а после залпа бьем стакан. Мы стали первыми индиго – последними из могикан.
Мы не застали лет застойных; мы знаем – свет поборет тьму; мы выросли на звездных войнах и добрых фильмах, потому – в конце историй «хэпи-энда» всегда без компромисса ждем. Мы любим старые «нинтендо», а также танцы под дождем.
Здесь каждый капельку наследник страны, где зло считалось злом. Мы поколение последних, кто собирал металлолом, бутылки и макулатуру не за бабло, а за «ура». Мы создавали масскультуру, узнав на вкус «Три топора».
Мы знаем, той эпохи дети, за что у деда ордена, и что не только в интернете бывает драка и война. Без эмо-пафосной печали мы рвали джинсы /punk not dead/, за это в челюсть получали и не боялись дать в ответ.
На горизонте ожидая армады алых парусов, мы, спайдермены и джедаи, не раз расстроили отцов, прервав налаженную схему «семья-работа»... Вот те на, мы можем плюнуть на систему, когда плюет на нас она!
...Смесь гипер-скорости и лени, цинизма-альтруизма смесь... Я знаю, круче поколений еще не появлялось здесь. Мы можем быть собой, мы верим своим предчувствиям и снам...
Эпоха закрывает двери. Как ни хотелось бы, но нам детьми не долго оставаться – не поворотишь время вспять. И власть имущие боятся, ведь нам уже за двадцать пять. За нас решать теперь непросто – мы забивать умеем болт! Чем можно испугать, серьезно, того, кто пережил дефолт, братков, три кризиса и смену всего – от веры до страны? Нас не подсадишь на измену, мы лишь себе теперь верны. Что будет дальше – неизвестно, узнаем через много лет. Но то, что будет интересно – поверьте мне, сомнений нет. Кто старше – бытом был затрахан, кто младше – выращен в Сети.
А мы идем вперед без страха, и нам открыты все пути.
Френсис
Френсису несколько лет за двадцать, он симпатичен и вечно пьян. Любит с иголочки одеваться, жаждет уехать за океан. Френсис не знает ни в чем границы: девочки, покер и алкоголь…
Френсис оказывается в больнице: недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, меряет пульс на запястье руки, слушает легкие, сердце тоже, смотрит на ногти и на белки. Доктор вздыхает: «Какая жалость!». Френсису ясно, он не дурак, в общем, недолго ему осталось – там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. Если на море – возможно, шесть. Скоро придется ему от боли что-нибудь вкалывать или есть. Френсис кивает, берет бумажку с мелко расписанною бедой. Доктор за дверью вздыхает тяжко – жаль пациента, такой молодой!
Вот и начало житейской драме. Лишь заплатив за визит врачу, Френсис с улыбкой приходит к маме: «Мама, я мир увидать хочу. Лоск городской надоел мне слишком, мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой о путешествиях я мечтал».
Мама седая, вздохнув украдкой, смотрит на Френсиса сквозь лорнет: «Милый, конечно же, все в порядке, ну, поезжай, почему бы нет! Я ежедневно молиться буду, Френсис, сынок ненаглядный мой, не забывай мне писать оттуда, и возвращайся скорей домой».
Дав обещание старой маме письма писать много-много лет, Френсис берет саквояж с вещами и на корабль берет билет. Матушка пусть не узнает горя, думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, над головой пелена дождя.
За океаном – навеки лето. Чтоб избежать суеты мирской, Френсис себе дом снимает где-то, где шум прибоя и бриз морской. Вот, вытирая виски от влаги, сев на веранде за стол-бюро, он достает чистый лист бумаги, также чернильницу и перо. Приступы боли скрутили снова. Ночью, видать, не заснет совсем. «Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? Я как обычно – доволен всем».
Ночью от боли и впрямь не спится. Френсис, накинув халат, встает, снова пьет воду – и пишет письма, пишет на множество лет вперед. Про путешествия, горы, страны, встречи, разлуки и города, вкус молока, аромат шафрана… Просто и весело. Как всегда.
Матушка, письма читая, плачет, слезы по белым текут листам: «Френсис, родной, мой любимый мальчик, как хорошо, что ты счастлив там». Он от инъекций давно зависим, адская боль – покидать постель. Но ежедневно – по десять писем, десять историй на пять недель. Почерк неровный – от боли жуткой: «Мама, прости, нас трясет в пути!». Письма заканчивать нужно шуткой; «я здесь женился опять почти»!
На берегу океана волны ловят с текущий с небес муссон. Френсису больше не будет больно, Френсис глядит свой последний сон, в саван укутан, обряжен в робу… Пахнет сандал за его спиной. Местный священник читает гробу тихо напутствие в мир иной.
Смуглый слуга-азиат по средам, также по пятницам в два часа носит на почту конверты с бредом, сотни рассказов от мертвеца. А через год – никуда не деться, старость не радость, как говорят, мать умерла – прихватило сердце.
Годы идут. Много лет подряд письма плывут из-за океана, словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.
О людях и собаках
Не каждый породистый знак зодиака
Судьбу вам предскажет и выпишет чек.
Один мой знакомый – немного собака
(хоть с первого взгляда – совсем человек).
Я видел недавно – по улице серой
он шел, озираясь, как будто злодей;
в глазах с недобитой собачею верой
касательно дружбы собак и людей.
Мы сели на лавочке обледенелой,
Чадил поездами февральский вокзал.
Мы выпили с ним по стаканчику белой,
И друг мой, собака, мне тихо сказал:
– Я крест бы поставил на мире на этом
С безликой толпой, свой утратившей ум.
Но знаешь, есть девочка с иммунитетом,
чью кровь не испортил назойливый шум.
Она не боится дорожного знака,
чужих голосов, отражений зеркал.
Она – это то, – говорит мне собака, –
что я среди улиц безумных искал.
А я ведь просветов не ждал и подачек
от немилосердной клыкастой судьбы.
Но видно, что есть свой Господь у собачек,
И он отвечает на наши мольбы.
Колесами поезд размеренно стукал,
В туман уходила путей полоса.
Я видел в толпе обезличенных кукол
Ее необычного цвета глаза.
Она шла маршрутом, что мне был неведом,
И, кажется, книгу держала в руке.
И друг мой, собака, пошел за ней следом
На тонком, невидимом нам, поводке.
Память
* * *
Когда сковырну я ненужную больше печать
С деливших пространство и время чугунных дверей,
Когда я уйду – интересно, я буду скучать
По снегу, летящему в свете ночных фонарей?
По давке метро, штукатурке облупленных стен,
По звуку журчания водопроводных систем,
По свойствам предметов, заполнивших мусорный бак,
По желтому взгляду больных и бездомных собак,
По детским садам, превращенным в публичный сортир,
По выбитым окнам забытых жильцами квартир?
Наверное, в мире, куда я однажды уйду,
Все будет так славно, что даже и думать не смей –
Без мата на стенах, заводов и «слава труду»,
А также без разных умы искушающих змей.
Конечно, там радость немедленно вступит в права,
Конечно, там вечный пломбир, чистота, красота.
Но здесь среди мусорных куч вырастает трава,
И здесь злые дети добреют, лаская кота;
Мать сына прощает, забыв про побои и крик.
Конечно, здесь воды отравлены, климат жесток,
Но здесь, умирая в больнице, несчастный старик
Найдет под подушкой оставленный кем-то цветок,
Убийца, услышавший музыку, станет рыдать;
Накормят врага, а замерзшего пустят к огню.
Мне хочется верить, что там, где течет благодать,
Я все-таки память про это в себе сохраню.
Там радостным дням, ну конечно, не будет числа,
Там можно забыться… Но я забывать не хочу.
Нет больше богатства, чем вера в добро среди зла.
И лишь в темноте даже малую ценишь свечу.
Апокалипсис сейчас
Скользит саранча по извилинам улиц покатых,
И в храмах иконы сменили тайком на иконки,
И монстры застыли, оскалив клыки, на плакатах
похожей на фарс надоевшей предвыборной гонки.
Испуганно люди под маски упрятали лица,
За белыми марлями язвы исполнены гноя,
С высоких экранов смеется над нами блудница,
А ты все считаешь, что это моя паранойя!
Тьма бесов выходит наружу из канализаций,
Слетают печати, молчат языки колоколен.
А ты говоришь, это мне продолжает казаться,
И я тебе вру, а быть может, я попросту болен,
И в шутках подобных должна быть какая-то мера,
И лучше бы я о любви написал тебе оду...
А я не Ромео, я зомби из фильмов Ромеро,
Я вижу Полынь, что отравою падает в воду,
Я вижу, как в теле пространства прорезались двери,
А там за дверями... страшнее и ада, и смерти.
Но, впрочем, ты можешь и дальше смеяться, не веря.
И вы улыбнитесь, и лучше в такое не верьте
Только шпалы и осень
Меня утром на воздух вывели, из вещей – лишь штаны больничные. В полусне я не помнил имени – увезли мое дело личное (пока я сидел на скамеечке) в черно-черной стальной машине.
А потом я увидел девочку – в белом платье с глазами большими, она шла сквозь туман, как пьяная, босиком по холодным шпалам. Я окликнул ее, она глянула, улыбнулась мне и пропала.
Потащился по рельсам следом я, надо мной гулкий провод тянется. Вот найду её и поведаю, что я не наркоман и пьяница, хоть башка моя и обритая, и по локоть рука обколота.
Тут внезапно так стало обидно мне – не от голода, не от холода; не того, что в Африке эбола, просто понял, что нету истины.
Да и девочки нет, и не было.
Только шпалы.
И осень с листьями.
Tremor
Дурнеет голова
От запаха бензина,
И трасса, словно нить:
Когда вперед рвану,
Порвется.
Чуть жива
Паленая резина –
Давно пора сменить
Покрышки и страну.
Один на двадцать пять,
мы выжили в Ливане,
потом курили бханг
в борделях Сомали.
Я все спустил опять
в очередной нирване
в любой другой дыре
неправедной земли.
Знай, что не мочит нас,
то делает сильнее.
Малым я видел жизнь
без края и конца,
а позже смерть не раз –
но разминулся с нею
ты, говорила мать,
везунчик – весь в отца.
А ты мне говоришь,
что все мы станем чище,
что мог стрелять не я,
а кто-нибудь другой.
Что здесь, на небесах,
такая красотища!..
Ты погоди, чувак,
я скоро за тобой.
мой мир
Мой мир так безумно наивен и так интересен,
Его ты узнаешь, уверен, издалека.
Он создан из снов цветных и осенних песен,
Из слов позабытого детского языка.
Здесь яркие дни будут вечной рекой тянуться,
Здесь полдник и мультик – всегда по часам, к шести.
Я создал его, чтобы было куда вернуться,
И это, ты знаешь, дает не упасть в пути.
Однажды мы здесь все дела и заботы бросим,
И я покажу тебе сказочный путь – туда,
где я все такой же, каким был примерно в восемь,
И старше не стану, пожалуй, что никогда.
Ни пропуск в мой мир, ни даже билет не нужен.
Ведь там без границ и условностей всё. Совсем.
Там вечером мама всегда меня ждет на ужин,
Там папе всегда не больше, чем двадцать семь.
Там ветер в холмах, легендами земли дышат,
Там вечное лето. Там мало людей, зато
там живы мои собаки, коты и мыши…
Там, кроме тоски, вообще не умрёт никто.
Мы будем в широких карманах таскать патроны,
Дырявые камни, солдатиков и ножи.
Построим домА у самой древесной кроны,
И будем играть, смеясь, в бесконечной ржи,
И свалимся в поле устало на дня исходе,
И будем смотреть на небо во все глаза…
А в небе мои корабли убирают сходни,
Летят над землей,
Уплывая куда-то
за.
Дом тысячи трупов
Ржавеют влажные шляпки
закрученных в кость шурупов.
Я буду ждать тебя в доме, в доме тысячи трупов.
Застыл формалин в ржавеющих чанах. Ножи разлеглись на полке. Здесь много вещей непонятных и странных, хрустят под ногой осколки. Вон кровью написано «помоги!» – стирается постепенно. За лестницей снова слышны шаги, бегущие вверх по стенам. Избитый уродец в подвале сидит, прикованный к полу: сволочь, раскрошены зубы, и нос разбит, узором на коже щелочь; я помню, он плакал, кого-то звал, на все голоса стеная. Ты знаешь, насколько глубок подвал? Я, честно, и сам не знаю. Зайди и забудь свой нелепый страх, неважно, что будет после. Кто кукол развешивал на крюках? И куклы ли это вовсе... Так своеобразен мой быт, уют, мне здесь не бывает больно; послушай – летучие мыши поют в заброшенной колокольне. На мне злые феи танцуют фокстрот, пока лежу на полу я.
Раскрой, темнота, свой беззубый рот, для сладкого поцелуя.
Подарила мне мама однажды нож
Подарила мне мама однажды нож, с черным лезвием маленький воронок. Мать не знала, что я – наркоман и бомж, говорила – учись хорошо, сынок.
Брат мой старший лицом был похож на смерть; обещал взять на дело когда-нибудь. Он на звезды меня научил смотреть, и сказал, как из золота делать ртуть; научил различать он, где бред, где брод, где знак свыше, где просто дорожный знак.
А сестра говорила, что я урод, но уверен, она не считала так.
Трасса в небо идет, горизонт высок, вдоль дороги лежат черепа коров. Ветер здесь горяч, раскалён песок, и машина едва не скатилась в ров. Тормошу водителя – брат, не спать, до границы доехать – полдня всего. За рулем – мой младший, он пьян опять, и разбавлены спиртом глаза его.
Обернувшись, он мне говорит – «держись, не сдыхай, братишка!» А в окнах — тьма. Подарила мне мама однажды жизнь, но забыла в нагрузку додать ума. И в простреленном легком клокочет страх, заливает кровавая пена рот. Но со лба вытирает мне пот сестра. Говорит: «Если сдохнешь – убью, урод».
Самый большой страх
Много вещей на земле
вызывают страх –
Ужас до дрожи в ногах
и сведенных скул:
Вот, например, потеряться
в ночных горах,
Встретить в лесу волков,
а в морях – акул,
Или же детский мизинец
найти в колбасе,
Забыть документы в поезде
на югах,
ПеребегАть
восемь полос шоссе,
Прыгнуть с моста
с веревкою на ногах,
Сесть за чужое дело
на восемь лет,
В трубку мобильного
дышащий аноним…
Но знаешь, все страхи и фобии на земле
Даже и близко не падали с тем, одним,
Самым безумным, неистовым.
Теребя
Пальцами нервными пряди своих волос,
Я каждый день боюсь потерять тебя.
Очень боюсь, до кровавых соплей и слез.
Не говори, мол, совсем я поехал, ишь,
Драму на ровном месте развел, больной!
Знаешь, порой ночами, когда ты спишь,
Я в темноте лежу за твоей спиной,
Слушаю, как ты – дышишь?
Гляжу в потолок.
Думаю, что рассветает, пожалуй, в пять.
А ты вдруг как дернешься, словно ударил ток,
Пару секунд не дышишь – и вот, опять…
Я прочитал, что это бывает с теми,
Чей мозг вдруг решил, что тело уже мертво –
И шлет свой сигнал, импульс из центра в темени,
Чтобы таким пинком запустить его.
И вот, ты вздыхаешь во сне, так жалея, верно,
Что не удалось добраться опять до рая.
Но только, ты знаешь, пусть я эгоист, наверно,
А ты все равно живи
и не умирай. А?
URL записиСпасибо огромное Isil_butterfly, познакомившей со стихами этого замечательного поэта!!! Давно не читала строк, так сильно бьющим по эмоциям - а эмоциональность в стихах ценю так же сильно, как и образность, красоту и ритм слов...
Они - всякие. Есть - тёплые и уютные, такие светлые и солнечные, что согревают и дарят покой душе и надежду сердцу, есть - злые, болезненные, колкие и ранящие, есть и такие, что берут душу стальными крючьями слов - и одним махом выворачивают её наизнанку... Но одно лично мне ясно - равнодушными эти строчки не оставят никого. А посему - пусть будут храниться здесь...
Итак - автор - Саша Кладбисче.
читать дальшеМара и Лес.
Тайной тропой лесной уведи, увези меня, в мир, где живут без печали, тоски, без имени,
Темной водой, ветрами, травой, осинами, тайной тропой в леса уведи, унеси меня.
Мара в лесу с рассвета до темноты: знает все знаки, травы и все цветы;
кто б, как она, лесную тропу прочел? Знает, как мед добывают у диких пчел,
знает, где ягод много и где грибы, знает, где нужный корень для ворожбы,
кормит с ладони белочек и зайчат.
Мать и отец на Мару опять кричат, вечно они укоряют ее вдвоем:
- Снова до ночи шаталась в лесу своем? Сватал Иванко, и Штефан к тебе ходил,
ну а тебе только лес твой проклятый мил. Что твои ягоды, что нам твой дикий мед?
Замуж упырь из чащи тебя возьмет? Девке уже к восемнадцати, самый цвет!
Марушка тихо им говорит в ответ:
- Чем я негодна вам, чем я нехороша? Разве дурнее других у меня душа?
Разве не для людей я в глуши лесов травы ищу лечебные? На засов
Можете запирать – все равно уйду; мне же без леса – хуже житья в аду.
Чем за немилого – правду вам говорю – лучше пойду в чащу темную к упырю.
Только ни мать не разжалобить, ни отца. Дочь отдают за Драгоша-кузнеца.
Может, не самый красивый из всех парней, но работящий, и справиться может с ней.
Дурь-то лесную повыбьет из головы!
Мара рыдает. За окнами крик совы. Что натворили вы, матушка и отец,
Завтра идти за нелюба под венец… Заперта в горнице девка на три замка,
Пусть посидит да проплачется пусть пока.
Лес за окошком виднеется вдалеке. Травы лесные сжимаются в кулаке,
Кровь на ладони – из шелка закрыть платком… Льются слова заклятием-шепотком:
- Тайной тропой лесной уведи, увези меня, в мир, где живут без печали, тоски, без имени,
Темной водой, ветрами, травой, осинами, тайной тропой в леса уведи, унеси меня.
Марушка в платье – прекрасная, что княжна, статью красива, движениями нежна,
А что глаза заплаканы – не беда, стерпится скоро, слюбится, как всегда,
Будет, как велено, плачь ли, не плачь навзрыд. Дьякон у церкви уже, дома стол накрыт,
Вот и народ собрался, и ждет жених… Мара-невеста сквозь слезы глядит на них,
Шепчет, лесную сжимая в руке траву…
Что это? Нешто всем грезится наяву? С роду никто не видел таких чудес.
С места поднялся и двинулся темный лес, кругом деревни – мрачен сомкнулся, лют!
И перепуганный видит такое люд:
Тучи стянулись, и в ночь обернулся день. А по дороге из леса струится тень.
«Что твои ягоды, что нам твой дикий мед, замуж упырь из чащи тебя возьмет»?
Так и случилось – верь ли, не верь глазам, дух из чащобы за Марой явился сам.
Темень накрыла деревню на полчаса; в темени даже не слышались голоса,
Мрак разлетелся, как черное вороньё… Где же невеста, куда увели её?
Бабы кричат, кто-то вилы схватил, топор…
Марушку больше не видел никто с тех пор.
Тайной тропой лесной уведи, увези меня, в мир, где живут без печали, тоски, без имени,
Темной водой, ветрами, травой, осинами, тайной тропой в леса уведи, унеси меня.
Трус и темнота
Я жуткий трус. Ну, правда. Я, признаться,
От страха головой о стены бьюсь.
И чтобы хоть немного не бояться,
Я исполняю все, чего боюсь.
Сигал со стен, летал на параплане,
Со сцены пел, втыкал в себя крюки,
Дышал огнем, сидел один в чулане,
Забил себе мастями две руки.
А вот сейчас — особый страх, болезный,
Такой, что кровь колотится в ушах.
Я вижу мост, протянутый над бездной,
И как-то нужно делать первый шаг.
Где взять отвагу и спросить совета?
Опоры нет на узеньком мосту...
Но лишь для тех придет начало света,
Кто, не боясь, шагает в темноту.
Осень
В чаще сырой, меж высоких чернеющих сосен,
В диком лесу, первозданном, зловещем, глухом
Двери открою в последнюю самую осень,
В место, где кельтские сумерки стелятся мхом.
Падают алые яблоки в темные воды,
Стылый закат, будто отблеск пожара, бордов…
Осенью – самое страшное чувство свободы,
С запахом жженой листвы и чужих городов.
Конец света
Зомби, ядерный гриб, эпидемии – ерунда,
Не страшнее, чем в школе водой намочить манту.
Конец света, дружок, наступает только тогда,
Когда ты
добровольно пустил в себя
темноту.
О Котах-Защитниках
Край одеяла в потеющей сжат ладони,
Скрип половиц и паркета рождает страх…
Мальчик один, он в огромном и темном доме,
Мама и папа уехали до утра.
Между сердечка ударами, в промежутке,
Слышно, как ходят по дому, скребутся Те…
Мама и папа не знают, насколько жутко
Быть одному в ужасающей темноте!
Он уже видит – стоит вурдалак на входе
В детскую комнату – точно сейчас зайдет!
- Где же ты, Кот! – шепчет мальчик.
И он приходит –
Кот полосатый, смешной полосатый кот.
Кто-то завыл! И сова за окном, заухав,
Крыльями машет…
Не страшно! Совсем, притом:
Кот не боится ни монстров, ни злобных духов,
И потому не страшно вдвоем с котом!
Нету надежнее сторожа сновидений:
Вот он, мурлычет ласково и урчит –
Кот от вампиров, от ведьм и привидений
Установил невидимый мощный щит.
Пусть далеко где-то в городе мама с папой.
Пусть под кроватью чудовище – мы с котом
Всякого монстра прогоним когтистой лапой,
Выметем всех привидений долой хвостом!
* * *
Дети растут, и кошмары уже не снятся,
И не пугает кромешная темнота.
Но по привычке – чтоб, знаете, не бояться,
Вы, засыпая, берите в кровать кота:
Пусть будет тьма ночная чернее сажи,
Пусть привидения воют из пустоты...
Сон мой всегда охраняют бесстрашно стражи –
Самые храбрые в мире
мои коты.
Те, кто жжет для тебя костры
///...если подбираешь бездомных собак и кошек и выпавших из гнезд птенцов,
если разжигаешь костры для тех, кто вовсе об этом не просил…
Мариам Петросян. "Дом, в котором"
///
Этот сон уже слишком давно не дает покоя.
Пахнет дымом костра, пахнет копотью и золой,
Меня тянет куда-то.
А небо во сне такое –
Только прыгнуть в него с разбегу, и вверх, долой…
Я иду меж стволами мертвыми сухостоя,
Между прошлым июлем и будущим четвергом.
Я давно позабыл, откуда я родом. Кто я,
И узнать не могу никого из людей кругом.
А потом прихожу на пустырь у развалин дома,
Стены в надписях; окна разбиты: стекло – оскал.
Пустота в моих мыслях, но в сердце моем истома,
Я как будто нашел то, что долго уже искал.
Пахнет дымом костра.
Он горит, освещая снова
Двор, которого нет, но который живёт – во сне.
В темноте кто-то пишет пылающей веткой слово:
Осыпаются буквы горящие по стене.
И за кругом огня слышен шелест лесных растений,
И на флейте играет танцующий Крысолов,
И ложатся на плечи мне длинные пальцы-тени,
И со мной говорят на своем языке-без-слов.
Это сон или явь, или может быть, где-то между,
Где миры бесконечны, а стены от слов пестры.
Где всегда тебя ждут, и где вечно дают надежду
Те, кто ближе всего.
Те, кто жжет для тебя костры.
Джонни в Долине Смертной Тени
Солнце не движется ни на йоту,
Нету во фляге давно воды…
Джонни уходит тропой койота,
Пыль заметает его следы.
Чьи-то скелеты, куски растений,
Пепел, труха…
Джонни держит шаг.
Там, за долиною смертной тени,
Будет спокойна его душа:
Места на свете не сыщешь круче!
Джонни без страха идет.
Но всё ж,
В правой ладони – на всякий случай –
Держит уверенно острый нож.
Съедены губы, прикрыты веки,
Кольт на боку. Ни души окрест.
«Не убояться мне зла вовеки!»…
В левой ладони он держит крест,
Он не боится: вовек отныне,
Беса ли, демона – никого.
Джонни идет. И во всей долине
Твари не сыщешь страшней его.
Дом, в котором...
На книгу Мариам Петросян.
Ты не-такой. Ущербный.
Увы. Облом.
Значит, тебе сюда, дорогуша.
Хай!
Дом тебя встретит острым своим углом:
Всё, заходи. Прикуривай. Выдыхай.
Спросят тебя – ответь,
если бьют – не ной.
Голову в холоде, бритву –
в руке держи.
Лес в коридоре
черной пророс стеной,
В стенах тайник,
а в тайнике – ножи.
Плющ зарастил заброшенный кабинет,
Кровь залила заброшенный туалет…
Времени нет. Времени – правда – нет.
Как ты не понял, парень, за столько лет?
Жри штукатурку, вой на луну, кури.
Вслух о мечте заветной не говори.
Спросят – ответь.
Вызывают – иди на бой.
А победишь – оставайся самим собой.
Стены орут, покрываются окна льдом,
Мы так играем – сколько веков подряд?
Я рассказал бы тебе, что такое Дом.
Только словами про это не говорят.
Чернобыль
Лес наступает.
Колонны сосновых стен: корни ломают сеть городских систем.
В детском саду зайчиха растит зайчат. А на столбах репродукторы.
Все молчат.
Я не особо представить могу себе... скажем, себя самолично в такой борьбе.
Как это – в бездну сыпать
песок, карбид,
когда третий ангел рядом с тобой трубит?
Чувствовать сердцем каждый проклятый Рад.
Через четыре дня первомай, парад, сотни детей... Господи, иже еси! Не говори, не думай, песок неси.
Сложно представить, проще – не знать совсем. И почему-то стыдно.
Ушедшим всем –
тщедушным противогазам, закатанным рукавам,
сгоревшим, не отступившим.
Спасибо вам.
Одно желание
С детства судьба
показала мне
свой оскал;
Что же за фарс,
Комедия, шапито –
Видеть себя
ненормальным
внутри зеркал?
Кто виноват, что таким я родился.
Кто?
Кто наточил эти скальпели
для души,
Чтобы изрезать
Всё это
в лоскуты?
Кто подбирал
Иглы
и тело шил,
Кто приказал
"Будешь
– такое –
ты"?
Будешь!
Реви, улыбайся,
иди на дно,
или поплавай,
Ежели хватит сил.
Но если бы Бог
желание дал одно –
я бы себя переделать
не попросил.
Годы с собой обходился я
как вандал –
резал себя, перекраивал,
как хотел!
Но если бы Бог
Одно мне желанье дал...
Знаешь, оно бы совсем
не касалось тел,
Глаз и волос,
или надбровных дуг.
Пусть я урод и неправильный.
Се ля ви,
Но если бы мне
желание дали вдруг,
Я бы просил
немного еще любви.
Я бы любви немного бы попросил,
Я бы хранил ее и носился с ней.
Чуточку больше. Чтобы хватило сил
мне бы тебя полюбить бы
еще сильней.
Да, я хочу сильнее –
хотя куда?
Больше и некуда, кажется.
Там, внутри,
В ребрах моих
полыхает твоя звезда.
Больно? Конечно, больно.
Но ты гори...
Я бы просил немного любви: затем,
Чтоб, окрыленный,
не чувствовал рук
и ног;
Светом твоим
среди прочих,
других систем
Чтобы
еще сильнее
сиять я мог!
Чтобы уродство –
как бедняку пятак –
Бросить в лицо
оскалившейся судьбе!
Просто с тобой
я правильный
даже так.
Даже такой
прекрасным
кажусь
себе.
Лучший друг
Джонни решил в такую сыграть игру:
Собрал всех друзей:
«А знаете, я умру.»
/Он говорит, а голос его дрожит/
«Врач мне сказал, две недели осталось жить,
Врач мне сказал, будет больно, ну, сущий ад,
Что умереть я сам буду даже рад. »
Расстроились все,
И плакали,
И скорбя,
Одни говорили «как же мы без тебя?»
Вторые сказали к другому сходить врачу,
А третьи участливо хлопали по плечу.
К вечеру Джонни оплакали все вокруг.
И только один, самый лучший и верный друг
Подумал секунду, накручивая усы...
Сказал:
«Я достану морфий, чувак.
Не ссы.»
Утешитель
У кого не бывало на сердце по сто камней,
черных дней у кого не бывало в его судьбе?
И звенит тишина, и становится ночь темней,
и трясется рука, наливающая себе.
И в моменты особых битв-с-собой, утрат,
когда горло горит... да, в общем-то, всё горит,
когда думаешь – как не откинуться до утра,
Он приходит и рядом садится, и говорит,
и тихонько так гладит, гладит по волосам:
- Ну, давай помогу.
- Погоди, - говорю. -- Я сам.
В первый раз ли мой поезд катится под уклон?
У тебя там молитв неотвеченных миллион.
У меня все в порядке: есть водка, а вот стакан,
не хватало Тебя беспокоить по пустякам.
Там, гляди, у людей – наводнения, спид и рак.
Он тогда говорит: – И в кого ты такой дурак?
И в кого ты, скажи Мне, упрямый всегда такой?
И берет Он стакан мой пробитой Своей рукой,
выпивает так просто, как будто там – молоко,
и опять говорит: - А ты думаешь, Мне легко –
каждый раз тебя видеть над бездною, на краю,
где ты «сам» заливаешь мазутом печаль свою?
Он сидит в темноте и плачет – как наяву.
И ответа не ждет.
И я рядом с Ним реву.
Сказка о мечтателе
* * *
Фло хочет быть манекенщицей, Фил – врачом.
Фредди – пожарным, а Полли – сажать цветы.
Майк – полицейским, Дрю – гонщиком-лихачом.
Элисон – выиграть все конкурсы красоты.
Джек говорит: – Я вырасту моряком.
Лиз говорит: – Меня ждет большой балет!
Моррис молчит, в кармане своем тайком
Крепко сжимает магический амулет.
Моррис всегда молчит о своих мечтах,
Разве поймут? Ведь обидят и засмеют...
Он говорит с котами, и знает как
Дождь вызывать, и как прогонять змею,
Знает, в какой день луны вышивать крестом
лучше на шелке от призраков оберег.
Знает, что тролли ждут путников под мостом,
Что упыри не любят бегущих рек,
Что, наизнанку натягивая пальто,
Можно в лесу уйти от любых погонь.
Моррис не будет пожарником, но зато
Знает слова, что погасят легко огонь.
С чокнутым в школе не хочет никто играть;
Сложно с уроков домой не идти в слезах.
Клеем намажут стул, разорвут тетрадь,
Или засунут камни ему в рюкзак.
Сотни подколок, тычков и обидных рож
Будто хотят довести его до черты!
Моррис молчит.
Унижения, боль...
Ну, что ж,
Время придет – и исполнятся все мечты.
Фло снова с пузом; кредиты, горшки, обед.
Моет полы в больнице уборщик Фил.
Фредди не взяли в пожарные – диабет,
Съехал с катушек от горя – так крепко пил.
Майк в окружной тюрьме отбывает срок.
Полли аллергик – и близко нельзя к пыльце!
Дрю на машине разбился (теперь без ног),
Элисон с ним – десять швов на ее лице.
Плавая, Джек подхватил в Сингапуре СПИД.
Лиз не в балете танцует, а у шеста.
Моррис молчит. Амулет на груди висит.
Видишь, мечты сбываются.
Красота.
Старое, про любовь
Его лицо – что древняя камея,
А поцелуй – на лбу моем печать.
Его шаги легки, но я умею
Из тысячи шагов их различать.
Свет станет тьмой, а небо станет адом,
Падут столпы, восстанет бесов рать,
А он придет – и просто встанет рядом,
И мне не страшно будет умирать.
Вы, кто хоть раз от смерти не воскресли,
Вам не понять, к чему я все веду.
Он вытрет слезы, буду плакать если,
И он поднимет, если упаду,
Собой закроет спину в пьяной драке...
Я знаю все. Ну, кроме одного –
Как смог он вереск вырастить и маки
на пепелище сердца моего?
Только волки знают дорогу в рай
Стая в небо бежит – то ли явь, то ли просто снится,
Капли крови на морде закрасили шкуру ало...
Волчий след на снегу – свежим росчерком на странице:
Твоя книга еще не дописана до финала.
Нужно просто бежать, а сдаваться... пожалуй, рано.
Иногда даже холод спасает, ты знаешь это?
На морозе хотя бы не так кровоточит рана.
За морозом всегда наступает тепло и лето...
А на небе заснеженном – серая бездна только.
Но над ней выше солнце горит себе, не сгорая.
Если хочешь взлететь, то дорогу узнай у волка.
Потому что лишь волки ведают путь до рая.
(лично мне напомнило "Волчий дождь"...Росчерком волчьей крови по снегу...)
Мед Поэзии
У диска луны, как поганка, бледной,
легли девять звездных камней в навратну.
Мне Странник сказал: "У тебя последний,
единственный шанс повернуть обратно!
Единожды выпив из чаши знаний,
мы прежними, брат, никогда не станем.
И будет твой путь все страннЕй и стрАнней,
ты сменишь людей на иную стаю..."
Я встал на колени, и чуть робея,
из рук его принял с отваром кружку.
Я слышал, как в чаще играли феи,
забавно пища, тормоша друг дружку,
Листва стоголосая шелестела,
огонь ел дрова, как деликатесы...
И с каждым глотком проникала в тело
особая мудрость земли и леса.
На плечи мне падала неба милость,
И с прошлым навеки пришлось проститься,
Ведь с этого мига все изменилось:
Я стал понимать, что щебечут птицы;
Рисунки коры расплелись во фразы,
И красками ночь расцветила травы.
Я видел все тайные тропы сразу,
И троллей, и эльфов, и фей оравы,
Ходил по чащобам, где смертный не был,
Корону примерил из лунной стали.
Я стал необъятен, подобен небу,
И звезды глазами моими стали...
А Странник смотрел, как на своде чистом
Играла луна серебристым бликом.
Он трубку набил чабрецом душистым,
и мятой волшебной, и базиликом,
И рёк мне, клубы выпуская дыма:
"Пусть нас осуждают друзья и семьи,
Зато мы теперь не проходим мимо
Источников силы, дверей в Подземье.
Зато мы летаем быстрее ветра,
Зато мы всегда восстаем из праха!
Храни волшебство и запомни это,
И где бы ни шел ты -- иди без страха."
Когда истекли все часы и сроки,
Без сил и без мыслей на землю сел я...
О путник, читающий эти строки,
Не пей мед поэзии для веселья!
Не пей чашу мудрости, если гложет
Тебя рой сомнений. Не пей, серьезно!
Но если отважишься выпить, всё же,
Ты карту увидишь на небе звездном.
По ней и иди.
Есть сердца без фальши,
Их души -- бессмертны. Пути бескрайны,
Пути, по которым идешь всё дальше.
И мир открывает тебе все тайны.
Запевала
Был в отряде один паренек –
Запевала для всех строевых.
И когда, было, валишься с ног,
И когда уже к смерти привык,
И на марше, и если привал,
И когда биться насмерть приказ,
Он нам песню всегда запевал,
Ужас прочь прогоняя от нас.
В одну воду опять не войдешь.
В одно место две бомбы не бьют.
Но в ногах унимается дрожь,
Если рядом о доме поют.
И однажды, когда закипел
Мир вокруг от чужого огня,
Из окопа он вышел, и пел,
Страх долой от отряда гоня,
Сквозь осколков чудовищный град,
Словно пуля его не берет!
И за ним следом вышел отряд,
Как один – в лобовую. Вперед…
А когда ярость боя прошла,
Наш певец оказался седым.
Но я видел за ним два крыла,
Когда пел он, идя через дым.
Там, где холод и тяжесть сапог,
Где винтовка в ладони вросла,
Нам поет его голосом Бог,
И дорога не так тяжела.
Пугало. Сказка на ночь
Первый залп был похож на пощечину,
второй разорвал плечо,
а от третьего стало в груди моей горячо.
И пока я лежал на земле и царапал ногтями ее,
и пока я сквозь крошку зубную выхаркивал имя твое,
и пока я не знал,
почему же я все-таки жив до сих пор,
твои братья с отцом
несли заступы, пару ножей и топор.
И веревку покрепче,
и крепкое слово, и сноп –
кукурузной соломы,
заткнулся навеки чтоб.
В поле пугало видно будет
со всех сторон.
Хрип особо звучит,
когда давит сапог гортань.
И вишу я в плаще,
с соломою изо рта,
и на черную шляпу садится мне князь ворон,
говорит он – «Ну здравствуй, дружок, я пришел поесть.
Что ты хочешь за левый глаз?
Полагаю – месть».
Кукурузное поле в ночи шелестит. Меня,
знаю я, ты в условленном месте ждала три дня,
все гадала – неужто
тебя обманул, сбежал?
Ты воткнула в любовь
сомнений стальной кинжал.
Как прийти, если ноги прибиты к доске? Мне жаль.
Моя грудь вороньем исписана, как скрижаль.
Кукурузное поле я кровью полил сполна.
А когда третьей ночью на небе взошла луна,
и когда моя тень
предо мною упала ниц,
я по-новому мир узрел
из пустых глазниц.
И почувствовав силу в соломе, решил – раз так,
значит, самое время соскакивать мне с креста.
И пошел я, глазами черен,
а телом сер,
и на поле нашел я
оставленный кем-то серп,
и вопили сверчки, заглушая мои шаги…
Я уже возле дома, родная.
Беги! Беги.
Помнишь, раньше мы прятались, милая? Но теперь –
я открыто стучу
в дверь закрытую, наконец.
Я стучу, и едва с петель не слетает дверь,
чтобы слышали братья, и слышал бы твой отец.
«Уходи!» – мне кричат. – «Нечистая, уходи!» –
и опять горячеет от пули в моей груди,
и дрожащей рукой кто-то давит опять курок,
но солома – не мясо,
и я пересек порог.
Моя грудь вороньем исписана, как скрижаль.
Мы с серпом собираем особенный урожай.
Крики, кровь, кто-то снова выстрелил
из угла,
только толку-то? Смерти же нету
у пугала!
Я крыльцо разломал,
чтобы было на чем распять…
Был один в поле сторож,
теперь будет целых пять.
Целых пять!
Тучи скрыли луну,
не видать ни зги.
Пять четыре три два….
Я искать иду, да.
Беги.
Дети города и асфальта
Мы уставшие дети города и асфальта,
мы давно оборвали с природой любые связи.
Невдомек нам, как рыбы на нересте крутят сальто;
или как отличают орешника лист от вяза,
и в котором часу муравьи закрывают двери,
что там кречет на скалах кричит себе без умолку;
мы не знаем (не помним?) как трутся носами звери,
как о тайной тропе волк расскажет другому волку,
как сигналит сове сова про мышей, заухав...
Мы же дети асфальта, природа нам не знакома,
мы увидим ее на рабочих столах нетбуков,
или ночью в усталом сне, что похож на кому.
Мы не вносим природу в наш статус и "интересы".
Да гори все огнем, лишь бы был интернет быстрее.
Нас не трогает в море грязь или рубка леса;
запах меда на травах июля давно не греет.
Мы в коробках живем и питаемся, чем придется.
Мы давно не природа, мы смесь сволочей и свалок.
Но скажи, отчего на закате так сердце рвется,
когда алое солнце отсвечивает на скалах?
Почему так приятно в разломе меж плит бетонных
неожиданно встретить головку чертополоха?
Почему вызывают улыбку цветов бутоны,
и приходят коты на руки, когда нам плохо?
И порою мне снится -- в тумане, как будто в вате,
слышу тихую песню, мелодия мне знакома...
И тогда среди ночи я резко сажусь в кровати, и накинув ветровку, один выхожу из дома.
Вспомнив нечто забытое, я в электричке еду, после долго иду, звукам ветра в ушах внимая.
И в высокой траве, улыбаясь, снимаю кеды.
И земля говорит.
И я, кажется, понимаю.
Лис
Нет конца у дороги: так древний мудрец учил.
Чтобы просто уйти, есть без счета путей на свете,
Только раз не ушел, а остался и приручил,
Значит, ты навсегда, ты навеки теперь в ответе.
Ночью звезды в пустыне становятся так близки,
Что попросишь -- услышат, и даже исполнить могут.
И змея, проползая, свернула себе в пески,
И в колодце была не вода, а клубничный йогурт.
Принц смеялся, бросая на землю измятый лист;
Ну, кому нужна роза, ошейник, барашек, ящик,
Если рядом есть теплый и пахнущий солнцем Лис,
Приручённый и верный, ушастый и
Настоящий...
Говорят, в наше время дружба – легенд удел,
Да и преданный друг, говорят, может только сниться.
Но я видел: когда в поле мальчик один сидел,
Рядом хвост то и дело выглядывал из пшеницы.
Jedem das seine
Муттер и Фатер гордятся Отто. Рост за два метра, глаза как сталь,
Тело, осанка, манеры -- что ты, впору сниматься у Риффеншталь.
Он побеждает на скачках конских, Вагнера темы поет на бис,
Даже стреляет по-македонски. Белая бестия, as it is.
Но каждую ночь
из тумана глядя
черными дырами мертвых глаз
Отто является фройлян Надя в платье сатиновом.
Был приказ --
Каждый изловленный партизайне должен висеть на суку. И вот,
Отто с улыбкой "Jedem das seine" пойманных русских к допросу ждет.
В двери Надежду впихнули грубо. Отто глядит на нее свысока.
Наде семнадцать, разбиты губы, кровь на сатине, в глазах тоска.
Делу, увы, не помочь слезами.
Слышно -- солдаты копают рвы.
Отто вздыхает -- йедем дас зайне. Милая фройлян, мне жаль, увы.
Вдруг исчезает тоска во взгляде, зал погрузился на миг во тьму.
Прыгнув, на Отто повисла Надя, в ухо гадюкой шипит ему:
"Что, офицер, не боишься мести? Нынче я стану твоей судьбой.
Мы теперь будем цузаммен, вместе. Слышишь? Отныне навек с тобой."
Надю за волосы тащат к вязу, в бабушкин, с детства знакомый, двор,
Где ожидает, к суку привязан, быстрый веревочный приговор.
"Шнапсу бы... Водки бы... Не иначе -- стопку с товарищем вечерком".
Отто стирает рукой дрожащей Надину кровь со щеки платком.
Водка ли, шнапс ли, исповедальня – все бесполезно. Опять в ночи
Надя из курской деревни дальней смотрит на Отто, а он молчит.
Наденька шепчет "Jedem das seine!". Отто хрипит, воздух ловит ртом.
Дойче овчарка глядит на хозяина, длинным виляет, скуля, хвостом.
Был же приказ и была задача... Йедем дас зайне. В окне рассвет
Надя уходит. А Отто плачет
Семьдесят долгих кошмарных лет.
Карта номер Ноль
Мне встретился раз бродяга, один на кресте дорог.
С ним сумка, воды баклага, и пес у уставших ног.
Мотив напевая старый, сидел он, глаза закрыв;
торчал из чехла гитары, а может, и лютни, гриф.
Я сел расспросить скитальца; болтали о сём, о том.
Лизал его пес мне пальцы, виляя вовсю хвостом.
Сказал я:
- Бродя по свету, ты много всего видал. Как жить, помоги советом?
Такой он ответ мне дал:
«Отринь мишуру богатства, и деньги планеты всей.
Сокровище – это братство идущих с тобой друзей.
Сокровище – это пламень, что дарит ночной костер;
возможность присесть на камень, коль ноги до крови стер.
Будь чуток на глаз и ухо, не думай про тяжесть лет.
С голодным делись краюхой, замерзшему дай свой плед.
Умей проиграть всё разом, лишь душу не ставь на кон!
Не будь ни к чему привязан.»
Я долго глядел, как он
Навстречу спешил закату – наверно, искать восход.
Мне дал на прощанье карту одной из своих колод:
- Запомни Дороги ради, реальность вокруг – обман!
Тогда я ее, не глядя, засунул себе в карман.
* * *
И в руку она легла мне в одном из далеких мест. Я сел отдохнуть на камне. Дороги сложились в крест.
Рюкзак положил повыше, гитару – у сбитых ног. И тут из-за камня вышел лохматый смешной щенок.
Я в сумку полез к припасам, хотел угостить щенка. Я булку искал и мясо, но карту нашла рука.
На ней был дурак с дворнягой, что хвост завила кольцом.
Над пропастью шел бродяга.
Бродяга с моим лицом.
Дети девяностых
Мы в люди вылезли из панка, и потому не любим ложь. Мы пережили грипп «испанка» и заговор масонских лож. Мы за спиной не прячем фигу, а после залпа бьем стакан. Мы стали первыми индиго – последними из могикан.
Мы не застали лет застойных; мы знаем – свет поборет тьму; мы выросли на звездных войнах и добрых фильмах, потому – в конце историй «хэпи-энда» всегда без компромисса ждем. Мы любим старые «нинтендо», а также танцы под дождем.
Здесь каждый капельку наследник страны, где зло считалось злом. Мы поколение последних, кто собирал металлолом, бутылки и макулатуру не за бабло, а за «ура». Мы создавали масскультуру, узнав на вкус «Три топора».
Мы знаем, той эпохи дети, за что у деда ордена, и что не только в интернете бывает драка и война. Без эмо-пафосной печали мы рвали джинсы /punk not dead/, за это в челюсть получали и не боялись дать в ответ.
На горизонте ожидая армады алых парусов, мы, спайдермены и джедаи, не раз расстроили отцов, прервав налаженную схему «семья-работа»... Вот те на, мы можем плюнуть на систему, когда плюет на нас она!
...Смесь гипер-скорости и лени, цинизма-альтруизма смесь... Я знаю, круче поколений еще не появлялось здесь. Мы можем быть собой, мы верим своим предчувствиям и снам...
Эпоха закрывает двери. Как ни хотелось бы, но нам детьми не долго оставаться – не поворотишь время вспять. И власть имущие боятся, ведь нам уже за двадцать пять. За нас решать теперь непросто – мы забивать умеем болт! Чем можно испугать, серьезно, того, кто пережил дефолт, братков, три кризиса и смену всего – от веры до страны? Нас не подсадишь на измену, мы лишь себе теперь верны. Что будет дальше – неизвестно, узнаем через много лет. Но то, что будет интересно – поверьте мне, сомнений нет. Кто старше – бытом был затрахан, кто младше – выращен в Сети.
А мы идем вперед без страха, и нам открыты все пути.
Френсис
Френсису несколько лет за двадцать, он симпатичен и вечно пьян. Любит с иголочки одеваться, жаждет уехать за океан. Френсис не знает ни в чем границы: девочки, покер и алкоголь…
Френсис оказывается в больнице: недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, меряет пульс на запястье руки, слушает легкие, сердце тоже, смотрит на ногти и на белки. Доктор вздыхает: «Какая жалость!». Френсису ясно, он не дурак, в общем, недолго ему осталось – там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. Если на море – возможно, шесть. Скоро придется ему от боли что-нибудь вкалывать или есть. Френсис кивает, берет бумажку с мелко расписанною бедой. Доктор за дверью вздыхает тяжко – жаль пациента, такой молодой!
Вот и начало житейской драме. Лишь заплатив за визит врачу, Френсис с улыбкой приходит к маме: «Мама, я мир увидать хочу. Лоск городской надоел мне слишком, мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой о путешествиях я мечтал».
Мама седая, вздохнув украдкой, смотрит на Френсиса сквозь лорнет: «Милый, конечно же, все в порядке, ну, поезжай, почему бы нет! Я ежедневно молиться буду, Френсис, сынок ненаглядный мой, не забывай мне писать оттуда, и возвращайся скорей домой».
Дав обещание старой маме письма писать много-много лет, Френсис берет саквояж с вещами и на корабль берет билет. Матушка пусть не узнает горя, думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, над головой пелена дождя.
За океаном – навеки лето. Чтоб избежать суеты мирской, Френсис себе дом снимает где-то, где шум прибоя и бриз морской. Вот, вытирая виски от влаги, сев на веранде за стол-бюро, он достает чистый лист бумаги, также чернильницу и перо. Приступы боли скрутили снова. Ночью, видать, не заснет совсем. «Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? Я как обычно – доволен всем».
Ночью от боли и впрямь не спится. Френсис, накинув халат, встает, снова пьет воду – и пишет письма, пишет на множество лет вперед. Про путешествия, горы, страны, встречи, разлуки и города, вкус молока, аромат шафрана… Просто и весело. Как всегда.
Матушка, письма читая, плачет, слезы по белым текут листам: «Френсис, родной, мой любимый мальчик, как хорошо, что ты счастлив там». Он от инъекций давно зависим, адская боль – покидать постель. Но ежедневно – по десять писем, десять историй на пять недель. Почерк неровный – от боли жуткой: «Мама, прости, нас трясет в пути!». Письма заканчивать нужно шуткой; «я здесь женился опять почти»!
На берегу океана волны ловят с текущий с небес муссон. Френсису больше не будет больно, Френсис глядит свой последний сон, в саван укутан, обряжен в робу… Пахнет сандал за его спиной. Местный священник читает гробу тихо напутствие в мир иной.
Смуглый слуга-азиат по средам, также по пятницам в два часа носит на почту конверты с бредом, сотни рассказов от мертвеца. А через год – никуда не деться, старость не радость, как говорят, мать умерла – прихватило сердце.
Годы идут. Много лет подряд письма плывут из-за океана, словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.
О людях и собаках
Не каждый породистый знак зодиака
Судьбу вам предскажет и выпишет чек.
Один мой знакомый – немного собака
(хоть с первого взгляда – совсем человек).
Я видел недавно – по улице серой
он шел, озираясь, как будто злодей;
в глазах с недобитой собачею верой
касательно дружбы собак и людей.
Мы сели на лавочке обледенелой,
Чадил поездами февральский вокзал.
Мы выпили с ним по стаканчику белой,
И друг мой, собака, мне тихо сказал:
– Я крест бы поставил на мире на этом
С безликой толпой, свой утратившей ум.
Но знаешь, есть девочка с иммунитетом,
чью кровь не испортил назойливый шум.
Она не боится дорожного знака,
чужих голосов, отражений зеркал.
Она – это то, – говорит мне собака, –
что я среди улиц безумных искал.
А я ведь просветов не ждал и подачек
от немилосердной клыкастой судьбы.
Но видно, что есть свой Господь у собачек,
И он отвечает на наши мольбы.
Колесами поезд размеренно стукал,
В туман уходила путей полоса.
Я видел в толпе обезличенных кукол
Ее необычного цвета глаза.
Она шла маршрутом, что мне был неведом,
И, кажется, книгу держала в руке.
И друг мой, собака, пошел за ней следом
На тонком, невидимом нам, поводке.
Память
* * *
Когда сковырну я ненужную больше печать
С деливших пространство и время чугунных дверей,
Когда я уйду – интересно, я буду скучать
По снегу, летящему в свете ночных фонарей?
По давке метро, штукатурке облупленных стен,
По звуку журчания водопроводных систем,
По свойствам предметов, заполнивших мусорный бак,
По желтому взгляду больных и бездомных собак,
По детским садам, превращенным в публичный сортир,
По выбитым окнам забытых жильцами квартир?
Наверное, в мире, куда я однажды уйду,
Все будет так славно, что даже и думать не смей –
Без мата на стенах, заводов и «слава труду»,
А также без разных умы искушающих змей.
Конечно, там радость немедленно вступит в права,
Конечно, там вечный пломбир, чистота, красота.
Но здесь среди мусорных куч вырастает трава,
И здесь злые дети добреют, лаская кота;
Мать сына прощает, забыв про побои и крик.
Конечно, здесь воды отравлены, климат жесток,
Но здесь, умирая в больнице, несчастный старик
Найдет под подушкой оставленный кем-то цветок,
Убийца, услышавший музыку, станет рыдать;
Накормят врага, а замерзшего пустят к огню.
Мне хочется верить, что там, где течет благодать,
Я все-таки память про это в себе сохраню.
Там радостным дням, ну конечно, не будет числа,
Там можно забыться… Но я забывать не хочу.
Нет больше богатства, чем вера в добро среди зла.
И лишь в темноте даже малую ценишь свечу.
Апокалипсис сейчас
Скользит саранча по извилинам улиц покатых,
И в храмах иконы сменили тайком на иконки,
И монстры застыли, оскалив клыки, на плакатах
похожей на фарс надоевшей предвыборной гонки.
Испуганно люди под маски упрятали лица,
За белыми марлями язвы исполнены гноя,
С высоких экранов смеется над нами блудница,
А ты все считаешь, что это моя паранойя!
Тьма бесов выходит наружу из канализаций,
Слетают печати, молчат языки колоколен.
А ты говоришь, это мне продолжает казаться,
И я тебе вру, а быть может, я попросту болен,
И в шутках подобных должна быть какая-то мера,
И лучше бы я о любви написал тебе оду...
А я не Ромео, я зомби из фильмов Ромеро,
Я вижу Полынь, что отравою падает в воду,
Я вижу, как в теле пространства прорезались двери,
А там за дверями... страшнее и ада, и смерти.
Но, впрочем, ты можешь и дальше смеяться, не веря.
И вы улыбнитесь, и лучше в такое не верьте
Только шпалы и осень
Меня утром на воздух вывели, из вещей – лишь штаны больничные. В полусне я не помнил имени – увезли мое дело личное (пока я сидел на скамеечке) в черно-черной стальной машине.
А потом я увидел девочку – в белом платье с глазами большими, она шла сквозь туман, как пьяная, босиком по холодным шпалам. Я окликнул ее, она глянула, улыбнулась мне и пропала.
Потащился по рельсам следом я, надо мной гулкий провод тянется. Вот найду её и поведаю, что я не наркоман и пьяница, хоть башка моя и обритая, и по локоть рука обколота.
Тут внезапно так стало обидно мне – не от голода, не от холода; не того, что в Африке эбола, просто понял, что нету истины.
Да и девочки нет, и не было.
Только шпалы.
И осень с листьями.
Tremor
Дурнеет голова
От запаха бензина,
И трасса, словно нить:
Когда вперед рвану,
Порвется.
Чуть жива
Паленая резина –
Давно пора сменить
Покрышки и страну.
Один на двадцать пять,
мы выжили в Ливане,
потом курили бханг
в борделях Сомали.
Я все спустил опять
в очередной нирване
в любой другой дыре
неправедной земли.
Знай, что не мочит нас,
то делает сильнее.
Малым я видел жизнь
без края и конца,
а позже смерть не раз –
но разминулся с нею
ты, говорила мать,
везунчик – весь в отца.
А ты мне говоришь,
что все мы станем чище,
что мог стрелять не я,
а кто-нибудь другой.
Что здесь, на небесах,
такая красотища!..
Ты погоди, чувак,
я скоро за тобой.
мой мир
Мой мир так безумно наивен и так интересен,
Его ты узнаешь, уверен, издалека.
Он создан из снов цветных и осенних песен,
Из слов позабытого детского языка.
Здесь яркие дни будут вечной рекой тянуться,
Здесь полдник и мультик – всегда по часам, к шести.
Я создал его, чтобы было куда вернуться,
И это, ты знаешь, дает не упасть в пути.
Однажды мы здесь все дела и заботы бросим,
И я покажу тебе сказочный путь – туда,
где я все такой же, каким был примерно в восемь,
И старше не стану, пожалуй, что никогда.
Ни пропуск в мой мир, ни даже билет не нужен.
Ведь там без границ и условностей всё. Совсем.
Там вечером мама всегда меня ждет на ужин,
Там папе всегда не больше, чем двадцать семь.
Там ветер в холмах, легендами земли дышат,
Там вечное лето. Там мало людей, зато
там живы мои собаки, коты и мыши…
Там, кроме тоски, вообще не умрёт никто.
Мы будем в широких карманах таскать патроны,
Дырявые камни, солдатиков и ножи.
Построим домА у самой древесной кроны,
И будем играть, смеясь, в бесконечной ржи,
И свалимся в поле устало на дня исходе,
И будем смотреть на небо во все глаза…
А в небе мои корабли убирают сходни,
Летят над землей,
Уплывая куда-то
за.
Дом тысячи трупов
Ржавеют влажные шляпки
закрученных в кость шурупов.
Я буду ждать тебя в доме, в доме тысячи трупов.
Застыл формалин в ржавеющих чанах. Ножи разлеглись на полке. Здесь много вещей непонятных и странных, хрустят под ногой осколки. Вон кровью написано «помоги!» – стирается постепенно. За лестницей снова слышны шаги, бегущие вверх по стенам. Избитый уродец в подвале сидит, прикованный к полу: сволочь, раскрошены зубы, и нос разбит, узором на коже щелочь; я помню, он плакал, кого-то звал, на все голоса стеная. Ты знаешь, насколько глубок подвал? Я, честно, и сам не знаю. Зайди и забудь свой нелепый страх, неважно, что будет после. Кто кукол развешивал на крюках? И куклы ли это вовсе... Так своеобразен мой быт, уют, мне здесь не бывает больно; послушай – летучие мыши поют в заброшенной колокольне. На мне злые феи танцуют фокстрот, пока лежу на полу я.
Раскрой, темнота, свой беззубый рот, для сладкого поцелуя.
Подарила мне мама однажды нож
Подарила мне мама однажды нож, с черным лезвием маленький воронок. Мать не знала, что я – наркоман и бомж, говорила – учись хорошо, сынок.
Брат мой старший лицом был похож на смерть; обещал взять на дело когда-нибудь. Он на звезды меня научил смотреть, и сказал, как из золота делать ртуть; научил различать он, где бред, где брод, где знак свыше, где просто дорожный знак.
А сестра говорила, что я урод, но уверен, она не считала так.
Трасса в небо идет, горизонт высок, вдоль дороги лежат черепа коров. Ветер здесь горяч, раскалён песок, и машина едва не скатилась в ров. Тормошу водителя – брат, не спать, до границы доехать – полдня всего. За рулем – мой младший, он пьян опять, и разбавлены спиртом глаза его.
Обернувшись, он мне говорит – «держись, не сдыхай, братишка!» А в окнах — тьма. Подарила мне мама однажды жизнь, но забыла в нагрузку додать ума. И в простреленном легком клокочет страх, заливает кровавая пена рот. Но со лба вытирает мне пот сестра. Говорит: «Если сдохнешь – убью, урод».
Самый большой страх
Много вещей на земле
вызывают страх –
Ужас до дрожи в ногах
и сведенных скул:
Вот, например, потеряться
в ночных горах,
Встретить в лесу волков,
а в морях – акул,
Или же детский мизинец
найти в колбасе,
Забыть документы в поезде
на югах,
ПеребегАть
восемь полос шоссе,
Прыгнуть с моста
с веревкою на ногах,
Сесть за чужое дело
на восемь лет,
В трубку мобильного
дышащий аноним…
Но знаешь, все страхи и фобии на земле
Даже и близко не падали с тем, одним,
Самым безумным, неистовым.
Теребя
Пальцами нервными пряди своих волос,
Я каждый день боюсь потерять тебя.
Очень боюсь, до кровавых соплей и слез.
Не говори, мол, совсем я поехал, ишь,
Драму на ровном месте развел, больной!
Знаешь, порой ночами, когда ты спишь,
Я в темноте лежу за твоей спиной,
Слушаю, как ты – дышишь?
Гляжу в потолок.
Думаю, что рассветает, пожалуй, в пять.
А ты вдруг как дернешься, словно ударил ток,
Пару секунд не дышишь – и вот, опять…
Я прочитал, что это бывает с теми,
Чей мозг вдруг решил, что тело уже мертво –
И шлет свой сигнал, импульс из центра в темени,
Чтобы таким пинком запустить его.
И вот, ты вздыхаешь во сне, так жалея, верно,
Что не удалось добраться опять до рая.
Но только, ты знаешь, пусть я эгоист, наверно,
А ты все равно живи
и не умирай. А?